Излом коммунизма (часть 3)

Часть 1

Часть 2

XV

Итак, коммунизм – великий и ужасный – умер, точнее скончался в виде фарса, которым для него (но не для людей, принимавших участие в событиях 19-21 августа) обернулся путч. Зиновьев не ставит точку на этих событиях, идет дальше – к октябрю 1993 г. Скажу сразу: на мой взгляд, интерпретация этих событий – самое слабое и уязвимое место в книге. Зиновьев не был очевидцем событий, следил за ними из-за рубежа, и в этом слежении эмоции порой пересиливали беспристрастный анализ. Если бы то, что написано в “Гибели…” о событиях 3-4 октября, было написано не Зиновьевым, я бы вряд ли взялся полемизировать на данную тему. Однако, во-первых, это написано именно им, и уже потому заслуживает внимания; во-вторых, данная интерпретация имеет отношение не только к событийному ряду, но связана и с теоретическими построениями, и заслуживает, на мой взгляд, внимания, здесь есть о чем поспорить. Пойдем по порядку.

Рассуждая о событиях 3-4 октября 1993 г., Зиновьев пишет о том, что депутаты разыгрывали политический спектакль – согласен. Далее: “Они сделали все, чтобы предотвратить широкое народное восстание в стране, локализировать события в центре Москвы, где они заранее были обречены на нужный президентской клике исход”. А вот здесь позвольте не согласиться. Во-первых, никаким “широким народным восстанием” и не пахло, и об этом пишет буквально на следующей странице сам Зиновьев, отмечая безразличие миллионов людей, наблюдавших телерепортажи о стрельбе по Белому Дому “будто это американский боевик”. 

Во-вторых, для победы в борьбе за власть в современном мире не нужны широкие народные восстания – это архаика, уходящая в прошлое; победы обеспечиваются в борьбе в городах, на ограниченном физическом пространстве плюс не безграничном виртуально-телевизионном и информационном пространстве.

В-третьих, противники Ельцина это прекрасно понимали, потому и попытались захватить Останкино.

В-четвертых, не выдерживает, на мой взгляд, критики сопоставление в “Гибели…” событий 3-4 октября 1993 г. и их последствий с большевистской Октябрьской революцией и ее последствиями. Совсем не выдерживает, и так и хочется сказать по Высоцкому: “Нет, ребята, все не так. Все не так, ребята”. На этом следует остановиться подробнее, сведя построения Зиновьева в два тезиса, а мои возражения – в два антитезиса.

Тезис 1 Зиновьева. Большевистский переворот – взятие Зимнего дворца – был, как заметил Ленин, самой бескровной революцией в истории человечества, тогда как штурм Белого Дома в октябре 1993 г. осуществился регулярными войсками и милицией, которые были вооружены современными видами оружия и которые расправлялись с безоружными людьми по приказу высшей власти.

Антитезис 1 (мой). На самом деле штурм Белого Дома был не менее бескровным, чем штурм Зимнего. Белый Дом брали не “войска”, а четыре танка и группа “Альфа”, которая (спасибо “ей” и генералу Г.Н.Зайцеву) обеспечила бескровный арест депутатов. Штурм Белого Дома был всего лишь частью событий 3-4 октября. К сожалению, Зиновьев не пишет ни о крови у Останкино; ни о том, как накануне озверевшая толпа (вовсе не безоружная) избивала, гнала милиционеров, и менты в страхе бежали; ни о том, что в городе на два дня исчезла власть. Да, 4 октября менты отвели душу, досталось как участникам событий, так и тем, кто попал случайно – милиция, как правильно писали в газетах, мстила за пережитые 1-го и 2-го унижение и страх. Это – не в порядке оправдания, а в порядке справки.

Далее. Октябрьский переворот 1917 г. – это не только “штурм” Зимнего и события в Петрограде. Это еще и Москва. Лукавил Ильич, большевистский переворот, во-первых, не сводился к “штурму” Зимнего, во-вторых, не был самой бескровной революцией – в Москве крови хватило, и это только в октябре. Что происходило в Москве и Питере с ноября 1917 г. по март 1918 г., т.е. еще до начала Гражданской войны? Расстрел рабочих демонстраций, разгул чекистского и криминального террора, разгула матросни (см. воспоминания современников). Так ли было после августа 1991 г. и октября 1993 г.? Конечно, не так.

Что произошло с основными фигурантами по делу ГКЧП и теми, кто выступил против Ельцина в октябре 1993 г., что произошло с теми, кто их поддерживал? Были ли какие-то репрессии? Кого-то расстреляли, арестовали? Было массовое закрытие газет? Нет. Напротив, была амнистия (для главных лиц; для неглавных – не было, поскольку их даже не арестовали), были призывы – из среды самих победителей – не устраивать “охоту на ведьм” (правда, были и призывы противоположного характера, которые, впрочем, ни к чему не привели).

Вспыхнула после августовских или октябрьских событий гражданская война, как в 1918 г., ставшая результатом социальной политики большевиков и унесшая миллионы жизней? Был террор спецслужб, сравнимый с чекистским? Ничего этого не было.

Наивно думать, что в октябрьских событиях 1993 г. среди сторонников парламента были одни лишь “патриоты” и “борцы с эксплуатацией”. Как и в любом движении таких было меньшинство. Основную массу – я видел эту толпу – составляли желавшие крушить, мародерствовать, безнаказанно применять силу; основное чувство – “хмельная радость в том, что “наша взяла”, что гуляем и никому ни в чем отчета не даем”.

Победи в октябрьских событиях парламент, Хасбулатов и К° – мало что во внутренней и внешней политике страны изменилось бы всерьез, произошел бы передел власти и имущества (“собственности”). А вот кровь бы полилась. По логике властного противостояния вокруг парламента сплотились все, кто жаждал реванша – и не только социального и политического, но также личного. И можно себе представить, что могли натворить эти люди, окажись они у власти. Разумеется, шла схватка двух “властных картелей” за власть и имущество, за передел. В такой ситуации именно голодные и обиженные льют кровь, тем более что кровь – хорошая завеса, хороший отвлекающий маневр при переделе. Скорее всего осень 1993 г. стала бы водоразделом не между гайдаровщиной, а между бескровным и кровавым периодами русской смуты конца XX в. Потому, например, для меня, сомнений, с какой стороны стоять – при всей неприязни к “демократическому” ворью – в октябре 1993 г. не было. Да, восторги 1991 г. по поводу крушения коммунизма и надежды на нормальную жизнь довольно быстро кончились, кончились позором. Но разве не позором Директории и личностей типа Барраса окончилась Великая (Великая!) французская революция? Позором. Но Робеспьер с его режимом хуже Барраса и его режима, вот в чем штука. Что же поделаешь, если, как говорил Вивекананда, революции – это время шудр, время, когда низкие поднимаются вверх, когда пешки прорываются на военную горизонталь, а слуга становится господином – тем самым, что не тонет.

Правила серьезной истории, чувство социальной ответственности и элементарная социальная брезгливость диктовали единственный, на мой взгляд, выбор, в правильности которого я не усомнился и ныне, зная результат, – при всем, повторю, позоре ельцинского правления, при всей отвратительности новых господствующих групп, мерзких в своей сытости, полуобразованности и уверенности в том, что все могут купить, всех могут обмануть, а потому имеющих право держать за дураков тех, кто не успел или не захотел урвать кусок побыстрее и любой ценой (как поет В.Бутусов: “Когда-то у нас было время. / Теперь у нас есть дела / Доказывать, что сильный жрет слабого, / Доказывать, что сажа бела”), мерзких в своем тщеславии. О, это тщеславие! Какую службу оно служит – ведь обязательно надо покрасоваться “без галстука”. На самом деле получается действительно “без штанов”, потому как – стриптиз, добровольный и откровенный. Ну где еще можно увидеть наивного “сына степей”, рассказывающего про зарплату в 300 долл. в месяц и при этом покупающего пальто за 20 тыс. долл. и коллекционирующего “роллс-ройсы”?

А человек с внешностью Дуремара, обгладывающий куриную ножку в небедном интерьере и рассуждающий о скромности? А советники и “интеллектуальная обслуга” из бывших не то полудиссидентов, не то полукомсомольцев, но в любом случае таких, при виде которых просится: “А ты, мил-человек, не стукачок ли будешь?” И кошелек из бокового кармана во внутренний – быстро-быстро.

А хрустальные бокалы на завешанном скатеркой компьютере? А спортивные и тренировочные костюмы на фоне шикарной итальянской и французской мебели, словно охранник или слуга (потомственный) заскочили прибрать, да задержались перед камерой, поскольку хозяева запаздывают. Нет, не запаздывают. Их, этих хозяев – коммунистических – прогнали.

И все же власть этих хозяев, коммунистическая власть была хуже и страшнее, и не дай Бог вернуться в коммунизм, когда очередной партийный оберсвинорыл учит, как жить, во что верить, как писать (хорошо, что не как пúсать). Да, теперь этот свинорыл (или его сынок, зятек, дочка, внучка, “жучка” и т.п.) – предприниматель, губернатор, сенатор (только тоги не хватает). Ну и х… с ним. Теперь он не может диктовать, во что верить. А на кусок хлеба можно заработать. Независимость и профессионализм – вот наш ответ “посткоммунистическому Керзону”! В России труднее всего быть частным лицом (и, разумеется, русским – отметивший последнее Ю.Нагибин в конце жизни почти закричал: “Хочу назад, в евреи”). Принципы формирования и функционирования нынешних, посткоммунистических господствующих групп объективно создают необходимые условия, возможности реализации (во второй раз со времени петербургского самодержавия) русского проекта под названием “частное лицо”. Необходимые, но недостаточные. Достаточные – это сами. Кто-то скажет: какое частное лицо! Жрать нечего, вымираем, туберкулез-гепатит-СПИД-наркомания-алкоголизм. Все так. Но в жизни всегда так: либо социальные гарантии и рабство, либо свобода и… ни в чем себе не отказывай. Но без гарантий. Каждый выбирает то, что ему по душе. Но мы немного отвлеклись, хотя, нельзя сказать, что не по делу.

XVI

Тезис 2 Зиновьева. Революция 1917 г. совершалась во имя освобождения трудящихся от векового рабства; о системах надо судить не потому, что они не сделали “для своего времени и в своих условиях для людей”; Октябрьская революция и рожденный ею строй “сделали для широких слоев населения России больше, чем любая революция в истории для народов своих стран”, тогда как в событиях 3-4 октября 1993 г. “Ельцинская клика лишь выразила волю новых хозяев страны, российских грабителей, наживших баснословные богатства, за счет обнищания народа и разворовывания созданного трудом многих поколений народного достояния и сил Запада, осуществляющих дальнейший процесс колонизации России”.

Антитезис 2 (мой). В свое время, еще в “Зияющих высотах”, Зиновьев писал, что к самым тяжелым последствиям, к самым жутким системам приводит реализация именно самых утопических и эгалитарных идей и планов. Поэтому, “ради чего происходила революция 1917 г.” – не аргумент, и как правильно отмечет Зиновьев, судить нужно по тому, что системы делали для своего времени и в своих условиях для людей. Что делали?

Борьба! Они обожествляли
Ее с утра и дотемна
И друг на друга натравляли
Людей, чтоб только шла она.
И тем людские связи руша;
Они – для счастья всей Земли
Живой страны, живую душу
Трясли вовсю и растрясли.
Пока ценой больших усилий
Устав от крови и забот
Пришли к победе… Победили –
Самих себя и весь народ.
[…]
И свято веря в правду Класса
Они, не зная правд других,
Давали сами нюхать мясо
Тем псам, что позже рвали их.
Все сами, сами развязали,
Стремясь, вести, владеть страной.
И просто мздой, не наказаньем
Пришел к ним год тридцать седьмой.

Это – “краткий курс истории ВКП(б)” по Науму Коржавину. Это – о том, что “сделали для своего времени и в своих условиях для людей”. Так сделали, что уже в 1918 г. начали бастовать рабочие Петрограда, и большевики побежали от них и от матросов в Москву. Пройдет еще три года, и питерские рабочие бросят в лицо “Гришке третьему” (ленинскому соратнику, председателю Исполкома Коминтерна): “Ишь рожу отъел, а мы голодаем”, и это станет прологом кронштадтского мятежа с его лозунгом “Советы без большевиков!” и борьбой с теми кто, как пел в одной из своих песен И.Тальков, шел “воевать за народную власть со своим же народом”. Четыре года “горячей” гражданской войны и 20 лет, до конца 30-х, “холодной” гражданской войны – вот что сделали. Да, в конце 30-х, а потом – с конца 50-х советские люди в среднем стали жить лучше, чем россияне в начале XX в. Так ведь и весь мир стал лучше жить, чем в начале века. Вопрос – какой ценой (не говоря о том, что с начала 70-х проедали свое будущее: в 1967 г. для покупки зерна продали 50 т золота, а всего лишь через пять лет, в 1972 г., уже 458 т!)? Это очень важно, поскольку если вопрос о цене оставить, то придется исполнить гимн и капитализму (или, как предпочитает говорить Зиновьев, западнизму), который во второй половине XX в. для 1 млрд. человек сделал больше, чем все революции и эволюции в мире. Разумеется, гимн слагать не надо (тем более, что у капитализма хватает своих апологетов), надо поставить вопрос: какой ценой для прошлого, будущего и большей части населения Земли капитализм добился такого результата? Вот тогда-то и окажется, что полвека “золотой эпохи” для “золотого миллиарда” покоятся, во-первых, на жесточайшей эксплуатации населения большей части мира, включая Запад, в прошлом, эдак в течении 300-400 лет; во-вторых, на жесточайшей эксплуатации в настоящем огромной части населения планеты; в-третьих, на разрушении природной среды и, следовательно, проедании, эксплуатации будущего.

Но ведь все это можно адресовать и историческому коммунизму, построенному на костях, как минимум, двух поколений людей, изгадившему природу бывшей Российской империи и загнавшему на тот свет миллионы людей – ради них, конечно; только об них, болезных, у Власти душа и болела: “Все для тебя! Гордись, Отчизна!” (Наум Коржавин). Да, были успехи у исторического коммунизма, но их хватило максимум на 25-30 лет, на жизнь по сути одного поколения. Я, кстати, отношусь к поколению везунчиков, родившихся в 50-е, уже не знавших страха, репрессий, гордых Великой Победой, нашей военной мощью (у меня до сих пор бегут мурашки от тревожного восторга, когда я слышу слова “и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ” или “и летели наземь самураи под напором стали и огня”; о музыке гимна Советского Союза я вообще молчу), освоением космоса, хоккейными победами и многим другим. Между тридцатью и сорока годами (моими и моего поколения) это все кончилось. Не могло не кончиться, было проедено. Долги – в прямом и переносном смысле – платить детям и внукам. Долги “коммунизма как реальности”, между прочим.

Зиновьев совершенно прав, когда пишет в “Гибели…”, что с теми природными факторами, которые имелись в России, достичь большего в советский период, было невозможно. Я бы, опираясь на работы М.К.Любавского, Л.В.Милова, А.П.Паршева и многих других, сказал так: в советский период из природных (и людских) факторов, которые имелись в России, выжали если не больше того, что было возможно, то по сути все; большего, я согласен с Зиновьевым, здесь уже вообще нельзя было получить. Но именно потому и наступил крах, Зиновьев сам назвал одну из его долгосрочных причин. Мы теперь можем сказать деятелям исторического коммунизма:

Вы здесь из искры раздували пламя.

Спасибо вам, я греюсь у костра.

Коммунизм, в отличие от того, что писал о нем Зиновьев в “Зияющих высотах” и других работах 70-80-х годов, на самом деле был рассчитан на очень непродолжительный срок – на три поколения, средний срок жизни одного человека. Символично, что коммунизм ушел в прошлое с 70-летними Брежневым, Сусловым, Устиновым, Черненко и примерно в том же состоянии, что и Черненко. Иначе и быть не могло, и дело не только в скудости ресурсов, которые можно было осваивать только посредством сверхэксплуатации населения, чтобы потом сверхэксплуатировать эти ресурсы (замкнутый порочный круг разорвать может только катастрофа), не только в системных характеристиках и противоречиях этого строя. Дело еще и в том, что коммунизм был функциональным негативом (антикапитализмом) капитализма на индустриальной стадии последнего. У исторического коммунизма не было какой-то своей, собственной, особой исторической производственной основы, базы; таковой была логически характерная для определенной стадии капитализма индустриальная система производства, только уступавшая по эффективности капиталистической, а с конца 50-х годов, несмотря на спутники, атомные ледоколы и прочее, уступавшая все больше и больше.

Показательно, что СССР так и не удалось решить задачу превращения страны в единое промышленно-хозяйственное (хозяйственно-экономическое) целое. Подобная задача ставилась и на XXIII, и на XXIV съездах КПСС, что как раз и говорит о ее невыполненности, ну а на рубеже 1970-1980-х годов СССР по сути фактически представлял собой неважно интегрированную и плохо координируемую совокупность ведомственных зон. Десять лет спустя “де-факто” превратилось в “де-юре”, правда, сначала не по ведомственной, а по республиканской линии ведомственная “линия” активно “заработает” уже в посткоммунистической России.

Задачу, о которой идет речь, не удалось решить по простой причине: СССР не смог стать промышленной державой. Будучи промышленно-аграрной страной (не был СССР и аграрной державой; аграрные державы продают, а не закупают сельскохозяйственную продукцию и могут себя прокормить; советский режим состоялся за счет и на основе уничтожения крестьянства, а потому уже с начала 60-х годов должен был закупать зерно), СССР был военно-промышленной державой, т.е. лишь по одной промышленной линии – военной. Почти все наши успехи в промышленности были военными (либо так или иначе связаны с ними прямо или косвенно, пример – спутник), т.е. штучно-отраслевыми (“зато мы делаем ракеты”), а не массовыми, за счет этого массового, в ущерб ему – и чем дальше, тем больше в ущерб, обрекая развитие индустрии на экстенсификацию.

Перейти от индустриальной к научно-технической структуре производства советская система не могла – это ломало ее социально, как властно-производственную, экстенсивные же возможности к концу 70-х, как уже говорилось, по сути были исчерпаны. Как раз тогда, когда Запад совершил рывок в энтээровский мир, в котором историческому коммунизму не было места.

Да, только в виде коммунизма Россия как незападная и некапиталистическая страна могла сопротивляться капитализму, но только в течение исторически ограниченного времени, чуть меньше половины которого, кстати, капитализм был занят своими внутренними проблемами – борьба за гегемонию, войны. Временнáя зона успешного сопротивления сокращается до 30 лет (1945-1975). Это же и был период, когда советские люди материально в массе своей жили лучше, чем средние подданные Российской империи. Но, повторю, произошло это через три десятилетия после Октября ценой огромной крови, ценой превращения одной части народа в палачей, другой – в жертв (при быстрой перемене мест и участи) с ситуационным исполнением третьей роли – предателя, со всеми вытекающими последствиями для культурно-исторической сферы и генофонда населения – “неестественный отбор”, который, помимо прочего и “отобрал” наверх Горбачёва, Ельцина, Чубайса и многих других. Салют Кибальчишу.

Не стану спорить о том, ради чего совершались события 3-4 октября. Отмечу лишь, что шла борьба за власть, за то, кто и как приватизирует коммунизм, власть и, естественно, будет присваивать, выражаясь марксистским языком, прибавочный и сверхприбавочный продукт трудящихся, а попросту говоря, грабить их, разворовывать созданное трудом многих поколений (добавлю только, что подавление октябрьского путча спасло страну от угрозы гражданской войны, а это немало). Но дело даже не в этом. Направление моего главного в данном контексте “полемического удара” – не октябрь-93, а октябрь-17.

Коммунистическая революция, пишет Зиновьев, совершалась во имя освобождения трудящихся от самодержавного рабства.

Антикоммунистическая революция, могут написать (и написали) многие, свершилась во имя освобождения трудящихся от коммунистического рабства.

“Это все – лозунги, пропаганда”, – скажет кто-то о такой постановке вопроса. “Это все – лозунги, пропаганда”, – скажу я о “свершении революции 1917 г. во имя освобождения трудящихся”.

Все революции совершаются под лозунгами свободы, освобождения – иначе и быть не может, и под этим подписываются все (вспомним марксэнгельсовские рассуждения о революциях). Другое дело, что во всех революциях, будь то французская или русская, китайская или мексиканская, всегда присутствуют две революции. Одна – народная (крестьянская, пролетарская, социалистическая), антисистемная. Другая – системная, в потенции – антинародная, в которой в эмбриональном виде уже содержится генетическая программа новой системы неравенства и эксплуатации. Эти две революции – условно говоря, “комиссаров-начальников” и “крестьян-работяг” тесно, хотя со временем все менее, переплетены друг с другом, проникают друг в друга на эшеровский (“День и ночь”) манер (революция в революции), но имеют разные цели, что и выявляется сразу же после победы. Предоставляю слово Зиновьеву: “История умчалась в прошлое, а контора с ее бумажками, печатями, скукой, званиями, распределением по чинам, волокитой, очковтирательством и прочими прелестями осталась. Надо… брать общество в том виде, как оно сложилось и существует на наших глазах. И тогда будет понятно, зачем носился Чапаев с шашкой наголо: отнюдь не для того, чтобы спасать страждущее человечество, а для того, чтобы, в частности, чиновники из аппарата всех сортов власти могли на персональных машинах ездить в спецраспределители за продуктами, которых нет в обычных магазинах, приобретать шикарные квартиры и дачи, пользоваться лучшими курортами и достижениями медицины...”.

Вот тебе, Василий Иванович, и III Интернационал с Коминтерном. Аналогично Чапаеву могут смотреться из сегодняшнего дня, диссиденты (на брынцаловых с гусинскими они работали – привет от Крота Истории). Впрочем, исторически Чапаев и диссиденты (хорошая компания – амальгама) работали, конечно же, не на новых хозяев. Логически вышло – на них. Логика победила историю – так всегда бывает после революций. Но проходит время, и опять наступает кровавый карнавал, Праздник Истории, которая побивает Логику. Разделение трудов и результатов: одним – История, другим – Логика.

Народ совершал революцию 1917 г. для освобождения. Большевики – для захвата власти. Сначала в одной стране, потом – во всем мире. Взяв власть, большевики уже в декабре 1917 г. установили себе вполне “буржуазные” пайки, в 1918 г. комначальники уже купались в награбленной роскоши, а в 20-е быстро перешли к отмыванию награбленного в Гражданской войне и к систематическому разворовыванию того, что было создано трудом многих поколений, причем не только господствующими классами, но прежде всего крестьянством, которое с самого начала большевики хотели превратить в объект внутренней колонизации, во внутреннюю колонию, что в 1918 г. стало одной из причин Гражданской войны. Можно было бы ограничиться примером платоновского “Чевенгура”, но я добавлю три цитаты.

Цурюпа (май 1918 г.): “У нас нет иного выхода, как объявить войну деревенской буржуазии” (под деревенской буржуазией имелись в виду и середняки).

Троцкий (июнь 1918 г.): “Наша партия за гражданскую войну. Гражданская война уперлась в хлеб. Да здравствует гражданская война”.

Свердлов (май 1918 г.): “Только в том случае, если мы сможем расколоть деревню на два непримиримых враждебных лагеря, если мы сможем разжечь там ту же гражданскую войну, которая шла не так давно в городах… Только в этом случае мы сможем сказать, что мы и по отношению к деревне сделали то, что смогли сделать для городов”.

Яснее не скажешь. Свердлов словно отвечает Зиновьеву (естественно не тому, который с Каменевыми и который О-Г.А.Радомысльский, а автору “Гибели…”) на вопрос о том, что сделала власть для людей. Причем сделала сразу же после революции, чтобы эта революция – их революция, революция этой власти, новых хозяев, продолжалась, “перманентировалась”. Ну а в 1929 г., после передышки, (см. “Зависть” Ю.Олеши), просто экспроприировала крестьянство, превратив его во внутреннюю колонию, как и предлагал Троцкий. “Мы пошли дальше левых”, – хвастал Сталин.

Поэтому насчет различий того, ради чего совершались коммунистическая и антикоммунистическая революции, не стоит. Теми, кто шел к власти в обоих случаях революция осуществлялась по одним и тем же причинам: власть и богатство. Теми, кто хотел освободиться и жить лучше, в обоих случаях двигало “это сладкое слово – свобода”. И надежда на лучшую жизнь.

Хороших социальных систем не бывает, считает Зиновьев. Правильно. Я добавлю: не бывает хороших революций – ни по своей повседневности, ни по своему содержанию. Революция может быть трагической, героической, подлой, успешной, прогрессивной, провалившейся, карнавально-фарсовый, но никогда – хорошей. В том числе и большевистская. Что касается благих утопических намерений, то именно ими вымощена дорога в ад, в том числе – в социальный. И это естественно: поскольку утопия предполагает создание абсолютно справедливого социального строя, т.е. такого, где “внешние” социальные условия являются наилучшими по определению и не могут (не должны) вследствие этого быть изменены, это означает изгнание из общества субъектности, растворение ее в системности, в системных характеристиках. Группы и слои, воплощающие цельность, целостные стороны бытия такого общества, по определению должны всемерно укреплять систему в ущерб субъекту, системность – в ущерб субъектности: “Мы будем воспитывать нового человека всеми средствами, включая расстрел”, – писал Бухарин в 1918 г.; ну что же, как говорил Шекспир, “ступай отравленная сталь по назначенью и она “ступила” – в 1938 г., когда щелкнул затвор, и “9 граммов свинца отпустили на суд его грешную душу” (И.Тальков). Слава Богу – “Богу” социальных законов – полностью интегрированных обществ нет, человек не робот, и реализация утопии невозможна (а если и возможна, то ненадолго, что не делает ее, однако, менее ужасной – читай три самых известных романа Андрея Платонова).

Не все просто и с “силами Запада” в случае с большевиками. Откуда Ленин прибыл в 1917 г.? Как? На чьи деньги? Кому сдали в фактическое разграбление огромную часть на западе страны по Брестскому мирному договору, означавшему не что иное, как предательство германского рабочего класса и его революции? В каких странах у видных коммунистических деятелей в 20-е годы были счета? В тех же, что и у антикоммунистических в 90-е. Да, История распорядилась так, что Германская империя рухнула, а вместе с ней – Брестский мир, и Ленину, в отличие от Горбачёва, удалось спасть рождающийся исторический коммунизм. Однако суть дела от этого не меняется.

XVII

Есть еще целый ряд позиций по которым можно поспорить с автором “Гибели…”. За неимением места лишь назову, зафиксирую некоторые из них, скажем – шесть.

1. Русский коммунизм возник вопреки фундаментальным принципам не марксизма, как пишет Зиновьев, а “ортодоксального марксизма”. Чтобы убедиться в этом, достаточно, с одной стороны, проанализировать логику работ Маркса о капитализме как мировой системе, как о мировой многоукладной системе (см. об этом работы В.В.Крылова), с другой – то, что написал Маркс после 1871 г., т.е. после Парижской коммуны. Успех коммунизма в России связан не столько с национальным характером русского народа (это вторично), а со спецификой его исторического развития, которое характеризовалось минимумом вещественной субстанции, наличием мощной Власти при имманентно неразвитых “классовых отношениях” и незначительной и краткосрочной роли собственности (особенно частной). Эти факторы формируют характер народа, а не наоборот.

2. Плановый характер советской экономики был на самом деле во многом фиктивным, с середины 50-х годов плановость была скорее лозунгом, “бумажной реальностью”, идеологемой; главным была социальная, властная функция плановости, а не экономическая.

3. В партию на самом деле большинство вступало по карьеристским соображениям; другое дело, что “карьера” для разных слоев означала разное. Как заметил в работе “The Road to Wigan Pier” Дж.Оруэлл, если для интеллектуала социализм – это некие идеи и теории, то для работяги он – лишняя бутылка молока для ребенка. Перефразируя можно сказать, что в стране бедности и тотального дефицита сносно питаться в течение жизни – это уже социальная (социобиологическая) карьера.

4. Власть Ельцина вовсе не была неограниченной – если бы это было так, то октябрьских событий 1993 г. не было, как не было бы ни Чечни, ни “олигархического периода” 1996-1998 гг., ни многого другого. О какой безграничной власти в октябре 1993 г. можно говорить, если военные не проявили готовности штурмовать Белый Дом, если людей набрали поштучно, на основе личных договоренностей, всего на четыре танка?

5. Запад вел борьбу против СССР так или иначе с возникновения большевистского режима. Со второй половины 40-х годов шла глобальная “холодная война”, но только в 80-е СССР “посыпался” – с чего бы? Ну, писал шеф ЦРУ Гейтс о том, что надо стимулировать внутренний вызов в СССР, а его предшественники тоже разрабатывали аналогичные схемы. Что же в сталинские или хрущевские времена не удалось простимулировать? Нет, только “западным заговором” здесь не отделаешься, нужны причины успеха заговора. Если бы “властная машина” была могучей, ее не удалось бы разрушить. Кстати, и здесь в объяснительной цепи Зиновьева я вижу противоречие: с одной стороны, он пишет о “западном заговоре” и его роли в крушении СССР; с другой, утверждает, что не мудрость и не мужество западных лидеров обеспечили им успех. Не знаю, можно ли назвать игры Рейгана со “звездными войнами” мудрыми, но именно они и решимость Рейгана “дожать” Советский Союз сыграли огромную роль в одностороннем отказе Горбачёва от “холодной войны” и последующим внешнеполитическим поражением.

Западным лидерам удалось настолько дезориентировать Горбачёва информвоенными манипуляциями со “звездными войнами”, с одной стороны, запугать его, с другой – убедить Горбачёва в искренности своих намерений (“Ребята, давайте жить дружно”) настолько, что он не смог использовать из военного потенциала социально и экономически разваливающейся системы то, что могло бы позволить “продать” выход из “холодной войны” и демонтаж страха значительно дороже. Это помогло бы сохранить более достойное место в международной системе и уж конечно же не бросать на произвол судьбы своих союзников (Афганистан, Куба). Спустя почти 70 лет сбылось предвидение любимца партии Николая Бухарина о том, что, возможно, настанет день, и нас, наших лидеров начнут колпачить на мировой арене.

Дело было в Екатеринославе. Бухарин рассказывал “народу” о внешней политике: “Сижу я частенько в кабинете Чичерина... Пугнем, говорю, Францию... Пусти-ка по прямому ноту в Варшаву!.. И Чичерин пугает... Мы-то с Чичериным хохочем, а из Варшавы, устами французских империалистов летит к нам по радио встревоженный и серьезный ответ... Мы, значит, в шутку, а они всерьез!.. Мы для забавы, а они за головы хватаются, и пупы у них дрожат!.. А что наш Красин в Лондоне выделывает! – заливался Бухарин, – Чудеса да и только!.. Англичане и во сне видят наши леса, нашу нефть, нашу руду и наш Урал... Международные политики, товарищи, – перешел на серьезный тон Бухарин, – в годы большого исторического сдвига, проделанного Российский Коммунистической Партией, оказались неподготовленными к тем формам дипломатии, которые выдвинул наш Ильич, и которые так исчерпывающе полно и тонко схватил и понял наш Чичерин, хотя тоже старый царский дипломат... Вся ошибка и самое страшное для мировых дипломатов это то, что мы говорим определенным языком, и слово “да” на языке нашей коммунистической дипломатии означает исключительно    положительную   сторону дела, т.е., чисто утверждающее событие “да”; они, выжившие из ума мирные дипломаты, в нашем открытом “да” ищут каких-то несуществующих в нем оттенков уклончивости, отрицания, и до глупого, до смешного бродят меж трех сосен... Вся, товарищи, суть дипломатии заключается в том, что кто кого околпачит!.. Сейчас, товарищи, мы колпачим!.. Может быть, настанет час, когда и нас будут колпачить, но сейчас, товарищи, повторяю, мы колпачим всю Европу!.. Весь мир!.. И на седой голове Ллойд Джорджа красуется невидимый для мира, но видимый нам, большой остроконечный колпак, возложенный нашими славными товарищами, Красиным, Литвиновым и Чичериным...”.

В конце 80-х большой остроконечный колпак, видимый Бушу, да и другим, оказался водружен на лысую голову Горбачёва.

Да, можно было выйти из “холодной войны” с меньшими потерями даже с учетом того системного кризиса, в котором находился комстрой. Можно. Но не с такими господствующими группами, значительная часть которых капитулировала уже (еще?) на рубеже 70-80-х годов (неслучайно именно тогда СССР начал массовые продажи золота, а советская верхушка начала активно, а после смерти Андропова еще активнее, посылать отпрысков учиться за границу), не с такой верхушкой.

Конечно, ни Рейган, ни Клинтон, ни Ширак, ни Тэтчер далеко не Гегели (впрочем, политик и не должен быть интеллектуалом), вполне заурядные личности. Но за ними стояла, их подпирала мощная система. Серость последних советских руководителей, о которой пишет Зиновьев, привела к катастрофическим результатам потому, что за ней не было ничего.

“А король-то голый”.

Иметь серых лидеров (и то не на долго) могут позволить себе богатые и сильные общества. Слабые, ослабленные, находящиеся в кризисе такой роскоши себе позволить не могут. Сильные лидеры, сильные разведслужбы, сильные интеллектуалы, не копирующие чужие образцы, а создающие свои, обладающие “зловещим интеллектуальным превосходством”.

6. И последнее, о чем хочу упомянуть. На мой взгляд, позором великая история России и сама Россия окончилась не 3-4 октября 1993 г., как пишет в “Гибели…” Зиновьев, – эти события произошли уже после ее конца. Это, так сказать, “жизнь после смерти”. Кстати, Чернобыльская катастрофа произошла год спустя начала генсекства Горбачёва, это, как уже говорилось выше, представляется очень символичным: Горбачёв и Чернобыль пришли вместе. Разумеется, не Горбачёв виноват в Чернобыле, не он причина; он, как и Чернобыль, – следствие. Как Горбачёв, так и Чернобыль в том виде, в каком они “происходили”, и как система боролась с последствиями, могли произойти только уже по сути в разрушившемся, разложившемся и неуправляемом социуме. Один пример, приведенный В.Ровинским, участником ликвидации последствий катастрофы.

Дозиметры после 26 апреля искали несколько (!) дней – и это при сдвинутости страны и пропаганды на угрозе ядерной войны и наличии сети гражданской обороны! Нашли в последней день апреля. После этого додумались, что к дозиметрам нужны батарейки. Батарейки были только в магазинах. Но вот незадача: 1 и 2 мая – праздники, а 3 и 4 попали на субботу и воскресенье. Закрыто. И не оказалось, свидетельствует Ровинский, ни одного административного органа, способность приказать торговым организациям вскрыть пломбы, физически открыть магазины и (про)дать батарейки, обеспечив ими тех, кто боролся с последствиями катастрофы. Dasistfantastich, – сказали бы немцы. Realische-fantastich, отвечаем мы. Ну а далее последовало море лжи по поводу Чернобыля.

Так когда, говорите, наступил позорный конец великой России? Афганистан, Чернобыль и Мальта – 1979, 1986, 1989. 1979-1989 гг. – вот десятилетие позора. Вот когда наступила поздняя осень исторического коммунизма, его ноябрь. По Пушкину:

Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре…
Сколько их! Куда их гонят?
Что их жалобно поют?
Домового ли хоронят?
Ведьму ль замуж выдают?
[…]
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне.

Это десятилетие и стало концом Великой России. Причем сколь стремительным, столь и закономерным. Кстати, в “Светлом будущем” Зиновьев утверждал, что уже к 50-м годам никакой России не существовало: “Революция, Гражданская война, коллективизация, бесконечные репрессии, Вторая мировая война – все это сокрушило Россию как национальное образование. России давно уже нет. И не будет больше никогда”.

Я уже приводил мысль Зиновьева о том, что коммунизм – это система, которую создают серые и слабые для самозащиты. Какой же еще конец может быть у системы, про которую сам автор “Гибели…” когда-то писал, что в ней имитация дела и показуха важнее дела, что она плодит огромный слой паразитического населения и т.п.? Здесь даже слово “трагический” не подходит. По крайней мере, с системной, а не с человеческой точки зрения, здесь скорее подойдет Высоцкий с его, “и вот конец, он не трагичен, но досаден”.

Вообще, нужно сказать, что интерпретация перестройки в “Гибели…” меня несколько удивила, ведь сам Зиновьев дал намного более сильный и убедительный анализ в “Катастройке” и “Кризисе коммунизма”. Более того, в “Желтом доме” есть несколько мест, свидетельствующих о том, что Зиновьев вычислил перестройку, то, какой она должна быть. Правда, Зиновьев писал о том, какой должна быть перестройка в рамках коммунистического порядка, однако то, о чем он написал, могло реализоваться (и так оно и вышло) лишь на основе разрушения коммунистического порядка. А писал Зиновьев следующее. В развитии коммунистического социума, по мере его развития, происходит нарастание непредвиденного – с точки зрения первоначального замысла – и неподконтрольного власти (мы с Пивоваровым характеризуем это как нарастание несовпадения, разрыва между Русской Властью и Русской Системой, с одной стороны, и русской Системой и Русской Историей, – с другой). Разрыв между руководством и руководимыми приводит к тому, что руководство (власть) порой резко и внезапно для населения меняет курс, отказываясь от первоначальных замыслов; “это не есть просто обман руководимых. Это есть необходимая форма восстановления адекватности руководящей и руководимой системы, форма ликвидации разрыва… наши власти самими законами нашей системы обречены давать невыполнимые обещания и выполнять необещанные действия. Но выполнять последние так, будто они были задуманы заранее”.

Все верно и очень хорошо. При этом Зиновьев писал, что в ходе развития общества меняется тип наиболее активного индивида, ломается система распределения (закрепления) индивидов в коллективах и по видам деятельности, растет средний интеллектуальный уровень населения, который превышает таковой руководства, но не может быть системно признан и зафиксирован и т.п., встает задача приведения в соответствие власти и общества. И здесь в разных работах Зиновьева возникает тема “нового Сталина” – не в смысле новой системы репрессий, а в смысле создания системы власти, адекватной новым условиям. Вот что пишет об этом Зиновьев (в “Желтом доме”): “Новый Сталин – это не так просто. И не потому, что еще побаиваются. А потому, что это должна быть перестройка всего организма страны. И без борьбы во всех звеньях системы управления ее не поведешь(выделено мной. – А.Ф.). Но на нее нужно время и затраты. Потери могут ослабить страну настолько, что она потеряет смысл вообще. И все же попытка должна произойти (выделено мной. – А.Ф.). “Новый Сталин” и неосталинисты (вспомним, что писал Зиновьев о горбачевском типе руководства, на первый взгляд неожиданно, но под определенным углом зрения совершенно верно, в плане отношений лидера и партии, сравнивая его со сталинским и именуя даже сталинистским. – А.Ф.) будут рваться к перестройке страны в духе сталинизма (еще раз напомню, что речь идет не о системе репрессий, а о модели сталинизма как определенном типе отношений лидера, аппарата и партии. – А.Ф.), ни считаясь ни с чем. На потери Им наплевать, Им лишь бы (выделено мной. – А.Ф.). Их не остановит даже то, что сами они могут стать жертвами возрожденного Ими чудовища”.

Это написано в 1980 г.!

Естественно, Зиновьев не мог предвидеть всего – например того, что перестройка исторического коммунизма потребует его демонтажа – только так его господствующие группы, точнее их основная, средняя масса сможет сохранить власть и привилегии. Или того, что “Новый Сталин” окажется не одним человеком, а в силу сложности и противоречивости ситуации в стране и мире, скорости и разноскоростности изменений и логикослучайности социальной борьбы его роль будет распределена последовательно между несколькими физическими индивидами, функцию одного социального индивида должны будут выполнить несколько физических индивидов, сменяющих друг друга.

Но в целом Зиновьев вычислил правильно: партия рухнула, страна рухнула, “неосталинисты” (они же – “неогрозненцы”, “неопетровцы”), не считаясь с потерями (развал СССР, ослабление России, Чечня и т.д.) провели (проводят) “перестройку всего организма страны”, и некоторые из них уже стали жертвами этого процесса, который, похоже, и является пока главным чудищем, как это уже не раз бывало в русской истории.

Postscriptum

И последнее о горбачевизме, уже безотносительно работы Александра Александровича Зиновьева, или, скажем так, не столь жестко связано с ней, а потому, с точки зрения тематики данной работы, как выражаются в некоторых сегментах нашего социума, “для души и без протокола”.

Нередко в заслугу Горбачёву ставят то, что он дал свободу. Здесь нет места разбирать эту линию апологетики Горбачёва. Буду краток. Подобная точка зрения – не хочу никого обидеть – точка зрения рабов и карьеристов. Свободу и права не дают – они “недавабельны” по своей природе; свободу и права либо имеют, либо берут. Иногда мирно, иногда с мясом и кровью угнетателя.

Свободу нельзя дать: рабы так и останутся рабами, а свободным она ни к чему. Это – если в виду имеется экзистенциальная свобода. Если же говорить о свободе социально-политической, точнее даже о ее внешних атрибутах, то и здесь слово “дал” не работает – “дал” свободу крепостным Александр II, дворянам – Петр III. К тому же, если рассуждать о свободах/несвободах социально-политических, внешне-атрибутивных, т.е. о них как о р е г у л я т о р а х   поведения, то новая свобода, как правило, является и новой формой несвободы. Как скандировали в одной из пьес Р.Дюренматта входящие в Рим германцы: “Долой рабство! Да здравствует свобода и крепостное право!”. Пример: теперь каждый гражданин России может – и имеет право – свободно выезжать за границу! Ну, что? Поехали? Щас, только шнурки погладим – и все разом. Свобода, “полученная” советским населением от Горбачёва, была побочным элементом, даруемой номенклатурой самою себе, любимой, свободой от последних обязательств перед этим самым населением, от необходимости заботиться о нем, хотя бы внешне и минимально. Так же, как в свое время нэп выполнял прежде всего не рыночную и не экономическую задачу, а эксплуататорско-перераспределительную за счет деревни в пользу города, его господствующих групп (посредством “ножниц цен”), так и “экономическое предпринимательство” и “рыночная экономика” 1990-х годов имели прежде всего нерыночные и неэкономические, а социальные, “классовые” цели. Так называемые экономические реформы, будь то горбачевские или, тем более, гайдаровские, никогда не были целью, субстанцией, они были средством и функцией (а уж что касается гайдаровских реформ, так они вообще уничтожили то, что в позднесоветское время было похоже на рынок, теоретически и потенциально могло стать им; собственно объективно это и было сутью “реформы” независимо от степени отрефлексированности ее целей).

Типологически “освобождение” по-горбачевски сродни “освобождению” по-хрущевски. Чтобы обезопасить себя от террора центроверха Власти, чтобы обеспечить себе и своим семьям гарантии физического существования, избавиться от “расстрельного эгалитаризма” сталинской эпохи и поставить “партию” над “органами”, номенклатура должна была ликвидировать всю или почти всю систему широкомасштабных репрессий (маятник, в том числе террора, нельзя остановить “частично”, в какой-то точке его можно демонтировать в целом), включая лагеря, из которых надо было выпустить людей. Об этом просто и ясно сказал в “Светлом будущем” Зиновьев: “Режим массовых репрессий рухнул также и по той причине, что репрессии теперь могли обрушиться только на ту часть населения, которая была оплотом, телом, исполнителем, истолкователем, апологетом и т.п. самого режима массового террора. Костер сталинизма потух не потому, что руководители партии решили его потушить, а потому что дотла сгорело все топливо, до сих пор поддерживавшее его. Гореть было больше уже нечему”.

Еще более интересны рассуждения об ограничении репрессий и “размягчении режима” в “Желтом доме”. Зиновьев пишет, “что из страха возвращения сталинских времен власти перестали поощрять и поддерживать те “инициативные группы”, “активы” в коллективах, которые обеспечивают и воплощают контроль коллектива над индивидом, первичные коллективы – а каждый советский человек был приписан к какому-либо коллективу подобного рода – в 1950-1960-е годы постепенно начали терять способность выполнять эти функции (давить индивида. – А.Ф.) хорошо”. В результате все больше и больше индивидов получало “возможность физически существовать независимо от первичных коллективов или возможности лишь формально числиться на работе, будучи независимым фактически”.

Отмечу, что Зиновьев совершенно верно связывает освобождение индивида от коллектива, от революционного по происхождению народовластия над индивидом с усилением неравенства в коммунистическом социуме, с началом его разложения как такового, с наступлением зрелости того слоя, который я назвал кратократией. Получается, нормальная жизнь при коммунизме, свобода индивида возможны только при разложении этого строя? Естественно, что люди и пальцем не пошевельнули, когда он рушился. Кому хочется под ярмо коллектива, которое, к тому же, персонифицирует какая-нибудь карьерная сволочь. Кто же захочет быть в ее власти? И Зиновьев – не в “Гибели…”, а в “Желтом доме” – отвечает: “Общество уже не хочет быть в их власти. И в этом его великая слабость. Слабость коммунизма – в улучшении его внутренних социальных условий. Считается, что коммунистический строй внутренне порочен, и если погибнет, то лишь под ударами извне. Возможно, так оно и произойдет. Но основой его гибели будет внутренняя слабость, порожденная отказом от народовластия”, которое есть “ничем не ограниченная власть коллектива над индивидом”.

Не могу не согласиться, подписываюсь под этим и аплодирую.

Но из приведенной мной цитаты следуют, по крайней мере, три вывода, не очень хорошо сочетающихся с духом и выводами “Гибели…”.

Во-первых, нормальная человеческая жизнь, а она немыслима без свободы, при коммунистическом народовластном порядке, невозможна (тогда, выходит, Горбачёв – не предатель, а герой?).

Во-вторых, комстрой обречен изнутри (тогда причем здесь предательство?) самим фактом своего противостояния стремлению человека быть человеком, носителем универсальной, а не естественной или системной социальности, “накопителем исключительности” (А.А.Зиновьев). “Если этот строй рухнет в силу внутренних причин, – пишет автор “Гибели…” в “Желтом доме”, – то главной из них будет именно лишение широких народных масс (т.е. первичных коллективов) инициативы в подавлении инакомыслия и критиканства, заинтересованности в этом и умении делать это постоянно”. А чуть выше он говорит о том, что с определенного момента сами власти начинают сочувствовать “критиканам” (как тут не вспомнить Александра II и его сановников, читающих Герцена, – история повторяется энный раз).

В-третьих, народовластные режимы не просто обречены, но им отпущены крайне непродолжительные исторические сроки (“срокá”), они недолговечны, поскольку условия их существования – пещерно-казарменные формы и уровень жизни, эдакие неопервобытность, неодоклассовость, неоварварство, что противоречит само себе, стремлению человека жить лучше, мировому цвилизационному окружению и Капиталистической Системе, на обочине которой существует народовластный режим. Это – приговор (тогда что же удивляться гибели коммунизма и провалу “русского эксперимента”?).

В том, что с утратой коллективами монополии на подавление индивидов, т.е. утратой революционно-народовластных функций и потенциала исторический коммунизм пополз на свою Голгофу, я вижу аналогию с утратой самодержавием в XIX в. своего революционного потенциала. Перестав быть революционером и контрреволюционером одновременно и сохранив (с Николая I и в еще большей степени Александра III) вторую функцию, самодержавие уступило первую функцию революционерам – и вступило на путь к своей Голгофе, к своему “черному году”. Таким образом, утрата Русской Властью будь то в антинародной или народной форме революционного потенциала ведет ее к гибели. Коммунистический порядок это продемонстрировал. Поддержание тонкого баланса между “революционностью” и “контрреволюционностью” и соответствующими им функциями, – умение добиваться революционных целей в форме и посредством реакции и реакционных, в форме и посредством революций – вот высший пилотаж, высший класс, супертехнология Русской Власти.

Баланс подобного рода, несмотря на мастерство исполнителей и (или) благоприятные обстоятельства, не мог быть длительным – 25-30 лет, не более. А вслед за ним, как правило, приходили “переходные эпохи” с такими господствующими группами, с такой социальной ситуацией и такими общественными нравами и вкусами, как в нынешней России. И ведь это, действительно не в первый раз.

Вот как описывает время реформ, 1870-е годы в Петербурге М.Н.Покровский: “Через пять лет после того, как было подавлено польское восстание, “Петербург Чернышевского” стал “Петербургом кафешантанов и танцклассов”: такое впечатление произвел он на наблюдателя, видевшего русскую столицу в разгар реформ и вернувшегося туда после долгого отсутствия в разгар “поре­форменного” настроения. Буржуазная монархия стояла в полном цвете. “После освобождения крестьян открылись новые пути к обогащению, и по нимхлынула жадная к наживе толпа. Железные дороги строились с лихорадочной поспешностью. Помещики спешили закладывать имения в только что открытых частных банках. Недавно введенные нотариусы и адвокаты получали громаднейшие доходы. Акционерные компании росли, как грибы после дождя, и учредители богатели. Люди, которые прежде скромно жили бы в деревне на доход от ста душ, а не то на еще более скромное жалованье судейского чиновника, теперь составляли себе состояния или получали такие доходы, какие во времена крепостного права перепадали лишь крупным магнатам”. В то же время “вкусы общества падали все ниже и ниже. Итальянская опера, прежде служившая радикалам фору­мом для демонстраций, теперь была забыта. Русскую оперу... посещали лишь немногие энтузиасты. И ту, и другую находили теперь скучной. Сливки петербургского общества валили в один пошленький театр, в котором второстепенные звезды парижских малых театров получали легко заслуженные лавры от своих поклонников – конногвардейцев. Публика валила смотреть “Прекрасную Елену” с Лядовой в Александрийском театре, а наших великих драматургов забывали. Оффенбаховщина царила по­всюду”. Разочарованный Петербургом провинциал искал утешения в литературных кружках, но утешения и тут было мало. “Лучшие литераторы (Покровский цитирует по “Запискам” Кропоткина. – А.Ф.) – Чернышевский, Михайлов, Лавров – были… в ссылке… Другие, мрачно смотревшие на действительность, изменили своим убеждениям и теперь тяготели к своего рода отеческому самодержавию. Большинство же хотя и сохранило еще свои взгляды, но стало до такой степени осторожно в выра­жении их, что эта осторожность почти равнялась измене…”. “Чем сильнее радикальничали они десять лет тому назад, тем больше трепетали они теперь. Нас с братом очень хорошо при­няли в двух-трех литературных кружках, и мы иногда бывали на их приятельских собраниях. Но как только беседа теряла фривольный характер или как только брат, обладавший боль­шим талантом поднимать серьезные вопросы, направлял раз­говор на внутренние дела или же на положение Франции, ко­торую Наполеон III вел к страшному кризису 1870 г., – так кто-нибудь из старших уже наверное прерывал разговор громким вопросом: “А кто был, господа, на последнем представлении “Прекрасной Елены”? или: “А какого вы мнения, сударь, об этом балыке?” Разговор так и обрывался”.

Буржуазный либерализм, казалось, так же “крепко умер, как в свое время император Павел. “Отеческое самодержавие” давало буржуазии все, что ей было нужно: его лозунгом на берегах Невы, как и на берегах Сены, было – “обогащайтесь!”. Но чего же буржуазия как класс может другого требовать? Она становится оппозиционной лишь тогда, когда существующий порядок начинает мешать обогащению, революционной – лишь тогда, когда защитники этого порядка, в черносотенном ослеплении и упрямстве, начинают прямо разорять буржуазию своими нелепо “охранительными” мерами”[i].

Оффенбаховщина – вот стиль переходных эпох, заполненных обогащением, приватизацией, финансовыми спекуляциями, – будь то Россия 90-х, Россия 1870 г. или Франция 1860 г. Говоря о последней, З.Кракауэр отмечает, что оперетта (“оффенбаховщина” по Покровскому) могла возникнуть и развиваться “потому, что общество было опереточным”[ii]. Господство финансового капитала, засилье парвеню, дилетантский вульгарно-пышный двор, большое количество аутсайдеров и второстепенных фигур на первых ролях, продажные политики и продажные журналисты, продажные женщины и продажная жизнь: продажа и обогащение как стиль жизни, практически узаконенный аморализм, – все это выходит на первый план во время старения и крушения систем.

В этом (но только в этом) – социокультурном – плане крушение коммунизма в 1991 г. – это не водораздел между эпохами, а середина некой эпохи начавшейся в самом конце 70-х, совпав с вводом советских войск в Афганистан, и, по-видимому, подходит к концу на наших глазах, устав и издыхая от собственного непотребства. Символом социокультурного единства последних десяти позднекоммунистических и первых десяти посткоммунистических лет, объединяющим их, является для меня Алла Пугачёва. Она, как заметил Н.Н.Разумович, мой покойный коллега по ИНИОН РАН, привнесла в эстраду “свежую струю советской торговли” (услышано от Ю.С.Пивоварова), лабаза, вульгарности. Но это полностью соответствует “торгашизации” (“экономизации”, “консумптизации”, “коррупции”) кратократии на поздней стадии развития, на стадии разложения ее и ее общества. Тут ампир и величие не пройдут, даешь непотребство (“люблю безобразия!”). Поэтому анекдот, в котором Брежнев присутствует как “мелкий политический деятель эпохи Пугачёвой”; вручая ей награду, Ельцин расскажет этот анекдот, заменив фамилию “Брежнев” на фамилию “Ельцин”, что вдвойне верно и символично, правильно передает, отражает ситуацию. В социокультурном плане Пугачёва как явление, как социальный индивид в известном смысле шире явлений Брежнева и Ельцина, включает, охватывает их в нечто вроде русской “Второй империи” конца XX в. Пугачёва как зеркало разложения кратократии? А что? Каков социальный слой такие и зеркала, неча на них пенять.

В 90-е мы продолжаем жить (существовать) в процессе разложения исторического коммунизма, тенденции распада, разложения доминировали над всеми иными. Одним из выражений этого доминирования, очень символичным, и является феномен Пугачёвой как социального индивида, в который, кроме нее самой, входят и многие другие, – от распутиных и королевых до боренек моисеевых и прочей бездари. Не самое приятное дело писать обо всем этом, но что поделаешь, если некоторые эпохи лучше всего читаются по продуктам разложения, по “социальным экскрементам”. Они – воплощение эпохи. Одно утешение – эпоха социального дрыгоножества, похоже, подходит к концу. Не потому, что победило нечто иное, а просто все, что должно было сгнить, сгнило. В воздухе – приближение какого-то другого времени. Лучше или хуже – неизвестно (кроме того: для кого – лучше или хуже?), но другого. С другим стилем. Посмотрим.

Ну а теперь вернемся к вопросу о террористической брутально-народной форме коммунистического строя (к “диктатуре наемных работников доиндустриального типа”, как однажды охарактеризовал ее В.В.Крылов), которая к рубежу 40-50-х годов уже не соответствовала ни состоянию, ни уровню советского общества, ни объективным задачам его развития в этот период, ни мировой ситуации. Это – не говоря о том, что в обществе сложилась потенциальная взрывоопасная ситуация и нужно было выпустить пар, что и было сделано с помощью Оттепели. Это – не говоря о том, что 50-е – начало 60-х стали периодом перестройки, трансформации господствующих групп советского общества, а, как правило, такие периоды становятся временем послабления (силы и средства уходят на другое, нежели подавление населения, плюс недосмотры и “зевки” со стороны властей, помноженные на традиционный русский бардак – об этом тоже есть у Зиновьева). Все это в комплексе и обусловило “освобождение”.

Здесь я хочу сделать “лирическое отступление” и заметить мимоходом, что хрущевский период советской истории, в который кратократия осуществила внутрисистемную, структурную перестройку, а потому ей было много не до чего, вскрывает многие тайны этого слоя и советского общества в целом. Однако именно этот период фальсифицирован (как нэп и перестройка, кстати), на него нашлепнули ярлык “оттепель”, весьма удобный как для властей, хозяев коммунистического порядка, так и для советской “либеральной интеллигенции”.

“Оттепель” рисовалась как период противостояния, борьбы интеллигенции и власти (и той части “творческой интеллигенции”, которая ее поддерживала, так сказать “Новый мир” против “Октября”, Дудинцев против Кочетова). Эта борьба была представлена в качестве стержня, основного содержания хрущевского периода. Для “либерального” сегмента совинтеллигенции, особенно “творческого пошиба”, такая интерпретация служила комплексаторно-психологическим мифом двойной утраты в послехрущевский период – значения для власти и в глазах власти и социальных позиций и исключительности положения в массово грамотном обществе. Миф об “оттепели”, как геройском, хотя и проигранном сопротивлении власти, стал средством изживания травмы для многих, особенно для тех, кто не пошел в диссиду.

Власть этот миф очень устраивал; и она его косвенно, втихаря поощряла. Ведь вымышленный конфликт позволял скрыть реальный, опасно обнажающий социальную суть системы, ее настоящие конфликты – между двумя тенденциями развития кратократии и их персонификаторами, спрятать основную операцию в акцию прикрытия. Если “либеральная интеллигенция” отражала интересы советских партийных “либералов”, то “охранительная” – “неосталинистов” (хотя во многих отношениях они были дальше от Сталина, чем Хрущёв). В мифе об “оттепели” творческая “обслуга” неосталинистов ретуширована, как и “либералы” от власти, на .сцене остаются “либеральная интеллигенция” и “консервативная власть”. Это примерно то же самое, как если бы в “Трех мушкетерах” Дюма основными противоборствующими сторонами были бы кардинал, Рошфор и миледи с одной стороны, и слуги мушкетеров – Гримо, Мушкетон, Базен и Планше, – с другой. Во потеха была бы. Но так – со слугами – в голову никому не приходит. А с интеллигенцией – пожалуйста. Я не приравниваю здесь интеллигенцию к слугам, обслуге в уничтожительном смысле слова. Речь идет о нормальной социосистемной характеристике, о характеристике социальной функции. Как в Капиталистической Системе основная функция среднего класса – обслуживать социальный верх и его интересы, так же и в советской системе слой, именуемый “творческой интеллигенцией” обслуживал интересы господствующих групп; не было в этой системе никаких иных массовых групп подобного рода, кроме совслужащих различного уровня (от корректора “Нового мира” до его главного редактора Твардовского), и их отношения с властью носили служебный характер. другое дело, что сама власть, господствующие группы не были едиными, тем более начиная с 1950-х годов, и “советская интеллигенция”, особенно приближенная к власти, воспроизводила эту дифференциацию, наличие противоборствующих сил.

В столкновениях и взаимных укусах “либерального” и “охранительного” сегментов советской интеллигенции лишь отражался главный социосистемный конфликт в среде господствующих групп; эти столкновения часто выполняли роль “штабных игр” “неосталинистов” и “либералов”, “пробных шаров”, деклараций о намерениях, провокаций, неопасной формы выяснения отношений и т.п.

Нынешние, т.е. посткоммунистические “демократы” и “патриоты” на своем идейном языке и в соответствии со своими интересами во многом разыгрывают ту же партию, что “либералы” и “неосталинисты” в советское время. если это и не наследство по прямой, то все же нечто близкое. А поскольку задача любого послеельцинского правителя будет заключаться в стабилизации властной ситуации и хотя бы минимальной консолидации господствующих групп (далеко не везде даже на Западе подобные группы “консолидированы” в единый господствующий класс), поскольку перед ним будет стоять задача дифференциации, разъятия процесса приватизации исторического коммунизма на реприватизацию (“национализацию”) власти и дальнейшую приватизацию имущества, то можно предположить, что “патриотизм” и “демократия” как два элемента единой, но внутренне противоречивой стратегии “нового русского” пикника на обочине капитализма. Как два лика одной и той же системы, власти способной реализовать и материализовать свой собственнический потенциал лишь за пределами своих границ. Иными словами, “патриотизм” и “демократия” суть не столько идейные комплексы, сколько различные практические подходы к переделу властной и вещественной субстанции и материализации этого процесса одновременно в стране и вне ее, inandoutatthesametime: “я здесь и не здесь”, как злой дух из “Шах-Намэ” Фирдоуси.

It's a dirty trick? No. It's a dirty world.  Вот с этой формулой из романа С.Шелдона мы вернемся к теме “свобода и Горбачёв”.

Ленин, кажется, сказал: “Не надо быть идиотами демократии” (как тут не вспомнить киплинговское: “Умей мечтать, не став рабом мечтанья”). Перефразируя Ильича, замечу: “Не надо быть идиотами свободы”. Не в том смысле, чтобы отказываться от нее или отказываться ее взять, не в том смысле, чтобы не радоваться, когда людей выпускают из лагерей и слабеет социальный контроль номенклатуры, а в том смысле, чтобы понимать: зачем, почему, кому выгодно, с какой целью. Только такого рода понимание делает человека субъектом социального действия с присущей ему (субъекту) атрибутикой, прежде всего – целеполаганием.

Разумеется, лучше так, как при Хрущёве и Горбачёве, чем как при Сталине. И вообще нужно помнить, что степень свободы и демократичности общества определяется степенью и демократичностью форм организации господствующих групп. Это – ясно. И все же необходимо также понимать причины, корни, природу, происхождение конкретной появляющейся в данном обществе свободы-послабления. Хотя бы потому, что происхождение, генезис явления определяет его дальнейшее развитие; зная корни, можно прогнозировать крону. Ясно также, что свобода-функция будет неизбежно отличаться от свободы-субстанции по своим качествам и возможностям, да и среднесрочные (уже среднесрочные) результаты ее развития будут иными.

Горбачёв никому ничего не дал (точнее, сколько дал, столько и взял), никого ни от чего не освободил (точнее, освободил: Запад от страха перед нашей ядерной бомбой; вспомнить бы ему вовремя Герцена, который писал, что людей внешне можно освобождать только в той степени, в какой они освободили себя внутренне; “внешне” освобождение Запада Горбачёвым в Мальте обернулось Югославией-99 и много чем другим. Спасибо, освободитель, за это можно и пиццу дать порекламировать. Разумеется, Горбачёв так не хотел. Но с политических деятелей спрашивают не за то, что хотел, а за результат. Жесткая, но во многом справедливая русская народная поговорка, гласит: “За “нечаянно” бьют отчаянно”. Но опять же, не сам Горбачёв вылез на первые роли – хотя и сам тоже, но, главное, его выдвинула Система. С нее и спрос.

Свобода, которую якобы дал Горбачёв, есть, прежде всего, побочный продукт ослабления Власти. Власть в России всегда давала, старалась давать то, что ей либо уже почти не принадлежит, то, что она не может удержать, либо то, что ей уже не нужно – не так уж нужно, то, чем можно пожертвовать – “на тебе, убоже, что мне не гоже”.

Власть в России, будь то самодержавная или коммунистическая, допускала чуждые, неимманентные ей формы представительства (от земских соборов до парламента и думы с ее думаками), позволяла местное самоуправление и озабочивалась гласностью (слово, модное и при Александре II, и при Горбачёве), как правило, в периоды своего ослабления. Тогда, когда не было сил и средств для управления на местном уровне – управляйтесь сами (“губная реформа” Ивана Грозного, земская реформа Александра II). Когда не хватало сил и морального авторитета, как в первой половине  XVII в. (а как пришли в себя, так и восстановили в полном объеме “систему Грозного”, только уже не на чрезвычайной, а на системной основе – не ЧК, а ГПУ, да заглотали левобережную Украину с Киевом – тут более соборы и не понадобились, все вышли. Вон.) или в 1905-1917 гг. Короче, демократия и гласность, представительство и самоуправление в России есть не столько результат прогресса систем(ы), сколько их (ее) упадка, деградации, путь вниз, а не путь вверх. Внешне, особенно у робких умов это создает впечатление, что вот-вот Россия дотянется до западных образцов (Избранная Рада, Александр II, Горбачёв) и превратится в нечто похожее на Запад. Кажется, остается всего лишь один шаг – вот тут-то штаны и рвутся, и Россия проваливается: в опричнину, в революцию 1917-1929/33 гг.), в крах перестройки.

Так же, как “демократизации господствующих групп” (Г.Федотов) посредством опричнины, гвардии Петра I или большевиков не суть реальная демократизация общества, а процесс, у которого иные причины и следствия, чем у этой последней, “демократизация” управления, расширение политического представительства в России имеет иные причины/следствия, чем на Западе, выполняет иную функцию – функцию облегчения бремени Власти, обеспечения ей передышки для вдоха, для сосредоточения. Ну а сосредоточились и – “А подать сюда Ляпкина-Тяпкина”.

Разумеется, между эпохами Ивана Грозного, с одной стороны, и Александра IIи Михаила Горбачёва, с другой, есть много существенных различий, из которых в данном случае для нас наиболее важным является то, что связано с включением России/СССР в мировую капиталистическую систему. В мир-капиталистическом, мир-системном контексте появление и развитие западоподобных форм обретает, помимо ослабления Власти, еще и другой источник, другую причину, другой фундамент – мировой капиталистический. Уже в реформах Александра IIэтот источник вполне очевиден, как и ослабление Власти, вползание России в очередную Смуту. Комбинация, наложение двух этих факторов и связанных с ними причинно-следственных рядов породили в 1860-1910 гг. сложную динамику, несводимую однозначно уже ни к логике Смуты, ни к логике включенного развития и невиданную до того в русской истории. “Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить ту Россию, в которой мы когда-то (т.е. вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, – всю эту мощь, сложность, богатство, счастье...”, – писал о России второй половины XIX в. Бунин.

Не знаю, как счастье – барам виднее (если бы в России начала XX в. не было массы социально несчастных и обездоленных, большевики не победили бы, а Бунину не пришлось бы partirpourlaFrance). Сомневаюсь насчет мощи (Берлинский трактат, Порт-Артур, Цусима, Первая мировая война), а вот насчет богатства, сложности и разнообразия форм жизни – согласен. Ослабление Русской Власти, помноженное на эффект включенности в Капиталистическую Систему действительно породило феномен пореформенной России, которую унес Ветер Истории, то бишь революций 1905-1907 и 1917-1929/33 гг. Кстати, по логике Зиновьева, следовало бы предъявить обвинения за это Николаю II, его военачальникам, поддержавшим отречение от престола (проведенное, кстати, с нарушением закона Российской империи), Милюкову, Гучкову, Набокову-старшему и многим-многим другим, самоуверенным и недальновидным людям, раскачивавшим лодку и открывшим “боярскую” фазу русской Смуты начала ХХ в.

В событиях 70-90-х годов в СССР роль фактора включенности в капиталистическую систему тоже очевидна: цены на нефть, НТР, “понижательная волна” (“Б-фаза”) кондратьевского цикла, начавшаяся на рубеже 60-70-х годов и накрывшая собой СССР в конце 80-х годов. И в этом случае “демократизация” Власти, введение в СССР внешне западоподобных и демократических форм и ценностей стали результатом совпадения, наложения (взаимоусиливающего резонанса) и взаимодействия ослабления Власти в соответствии с ее собственной логикой и действием законов мировой капиталистической системы, в данной конкретной ситуации эту власть еще более расшатывающих. Отсюда – “новое мышление”, “примат общечеловеческих ценностей над классовыми”, “перестройка” и “гласность”. А куда деваться, если ослабли, и враждебный класс к стенке припер? Это как “братья и сестры” в выступлении Сталина 3 июля 1941 г.

Все эти ценности, включая свободу, разом и появились – как это было у Деточкина: “А воблу только что поймали”. Вот так и тут.

Все сыпалось – изнутри и под давлением извне, и Горбачёв лишь признал, легализовал (ему не пришлось нáчать, только углýбить) процессы распада коммунистического порядка. У него не было другого выхода, особенно после провала андроповской попытки подморозить “исторический коммунизм”. И эта безвыходность ситуационно делает Горбачёва в системно-историческом плане фигурой трагической. Горбачёв исходно не предавал коммунистический строй, это строй “предал” его, в том числе и тем, что выдвинул на первый план. Выдвинул и (уродец-то) преставился, оставив без средств и руководства к действию.

Часто говорят о том, что Горбачёв был лишен стратегического вúдения. Правильно. Но проблема сложнее и шире: в 80-е к власти вообще пришло поколение руководителей не умевших стратегически мыслить, но способных лишь реагировать на обстоятельства, а потому обреченных отставать, догонять, спотыкаясь, и проигрывать – мордой в грязь. Этот приход, однако, был прежде всего системным (системно-личностным), а не просто личностным. Горбачёв (и другие) был адекватен системе, которая уже в 70-е утратила стратегический потенциал, а следовательно и стратегические ориентиры развития: “Три мудреца в одном тазу пустились по морю в грозу”. Авторханов в воспоминаниях пишет, что когда он в 20-е годы сидел в тюрьме, один из его сокамерников сказал, что после Ленина к власти может прийти только уголовник. Перефразируя сокамерника Авторханова можно сказать, что после Горбачёва к власти мог прийти только антисистемный человек, только так можно было удержать систему.

И он пришел, понимаешь. Не такой антисистемный, как Пугачёв, но тоже с Яика.

Уже в 70-е система вступила на путь, конечным пунктом которого оказались “Чубайс с соавторами” и “распродажа империи”. Продано в середине 90-х! Но уже в середине 70-х годов выдвижение в руководство шло в соответствии с состоянием Системы и логикой борьбы в разрушающемся историческом коммунизме, в котором ведомственные и региональные интересы начинают господствовать над национальными, клановые – над региональными, а семейные – над клановыми. С этой точки зрения – крушения и утраты властной целостности, злокачественного нарастания социальной сегментации – брежневское семейство есть лишь робкий набросок, предтеча “Семьи” (как когда-то Максим Горький был предвестником-буревестником Григория Распутина), а Горбачёв отражение/воплощение ситуации, когда среднесрочные цели и стратегия господствуют над долгосрочными, а краткосрочные – над среднесрочными.

Однако “краткосрочных стратегий” не бывает, краткосрочная стратегия – это тактика. Логикой утраты целостности – и времени! – Горбачёв был обречен на тактику. Повесть о его генсекстве-президентстве вполне можно было бы назвать по Прусту: “В поисках утраченного времени”. В известном смысле, главным противником русского коммунизма стало Время, которое сжало его в точку.

Однажды английский военный историк Б.Лиддел-Гарт заметил, что Германию победило ее пространство: в конце войны Райх имел 8-миллионную армию, но не было пространства, которое она могла бы защищать; реализовался вековой немецкий кошмар, геоклаустрофобия, побуждающая к расширению Lebensraum. Не буду сейчас спорить с Лиддел-Гартом “по немецкому вопросу” (здесь можно было бы заметить, что немецкая армия была в целом уже хреновенькой), отмечу только, что пространство вокруг Германии – “от тайги до британских морей” – “сжала” Красная армия, потому и защищать было нечего. Но сейчас – не об этом. Перефразируя Лиддел-Гарта, можно сказать, что советский коммунизм был побежден временем, которое “сжимал” в точку он сам, проедая будущее, а капитализм ему “помогал”, ограничивая возможность пространственной экспансии – той самой, о грядущем победоносном характере которой постоянно писал Зиновьев в 70-80-е годы. В 80-е с коммунизмом произошло нечто, по крайней мере, внешне, похожее на то, что случилось с самодержавием за 100 лет до этого: окончание экспансии и промышленная революция на Западе в целом (помимо других факторов) подвели самодержавие к “последней черте”, а Россию к двум революциям. В 70-80-е годы конец экспансии, “упершейся” в бывшие португальские колонии в Африке и Афганистан, с одной стороны, и НТР на Западе – с другой, в целом немало способствовавшая (Рейган, “Звездные войны” и т.п.) тому, чтобы положить конец этой экспансии, подвели СССР к пропасти, к антикоммунистической революции.

История повторяется дважды? По крайней мере, sictransitgloriamundi.

Сложнее обстоит вопрос не со строем, а со страной. Но дело в том, что страна (“государство”) и строй (“партия”) в системе исторического коммунизма – интегральное целое. Например, Горбачёв о своих гонорарах в бытность генсеком говорил: “Я сдал все гонорары государству. Все до копейки, до цента”. И это при том, что деньги он сдавал в кассу управления делами ЦК КПСС Н.Е.Кручине. И конечно же прав Г.Зюганов, заметивший в марте 1992 г., что “сломав партийный стержень, державу превратили в разбегающиеся галактики”.

Можно ли было “сломать стержень” и не дать “галактикам” разбежаться? Почти невозможно (вспомним, кстати, что и за разгромом самодержавия в феврале 1917 г. последовал разгром старой России в октябре 1917 г.), исключительно трудно, поскольку ограничителем разбегания был нерушимый блок ЦК КПСС и его “соседей” – КГБ, а он-то как раз и прогнил.

Поставим вопрос по-другому: могли ли позднесоветские руководители предпринять что-либо серьезное? Те, которые оказались у власти – причем по логике гниения строя (как делали карьеру горбачевы, яковлевы, кравчуки, алиевы, шеварднадзе – на основе профессиональной компетентности и высоких моральных качеств?) не могли. Здесь – без вариантов.

Бедненький бес
Под кобылу подлез.
Поднатужился,
Поднапружился,
Приподнял кобылу, два шага шагнул,
На третьем упал, ножки протянул.

Мог ли этот тип руководителей придумать и сделать что-то путное? Я вас умоляю.

[i] Покровский М.Н. Русская история с древнейших времен в 4-х томах. 1934. – Т. IV. – С. 142-143.

[ii] Кракауэр З. Оффенбах и Париж его времени. – М.: Аграф, 2000. – С. 214.

• Комментарии